Вечерний вокзал, залитый дрожащим светом фонарей, дышал горячим металлом и уставшим эхом последних шагов. Его наполнял медный гул, будто сама медь пела в воздухе: шаги, голос в динамиках, скрежет чемоданов, и глухой рокот далеких составов, уходящих в ночь. Пространство между двумя фигурами на перроне натягивалось, будто струна на арфе. Тонкая, звонкая, готовая лопнуть, но все еще звучащая. Они стояли друг напротив друга, будто мир вокруг замирал, уступая место только им. Город за их спинами выдыхал жар через камни и бетон, весь накаленный дневным солнцем, словно тоже не хотел отпускать.
Поезд, в который должна была сесть Шард, уже дожидался у платформы. Он стоял, черный, как запятая перед важным решением, с металлическими боками и тяжелым дыханием машин, готовый вот–вот тронуться. Он был словно воплощение нерешенности, остывшего выбора, который все же придется сделать.
— Уже совсем скоро. — произнесла она, и голос ее был мягким, но чуть надломленным. Она старалась говорить ровно, без дрожи, но свет перрона отражался в ее глазах, в этой яркой влажности скрывался блеск, который не могли обмануть даже тени.
Леветайн, высокий и прямой, стоял напротив. Его пальто казалось слишком простым для того, кто обычно держался сдержанно и элегантно, а волосы, растрепанные спешкой, придавали ему почти уязвимый вид. И все же в нем сохранялась холодная собранность. Как будто все это касалось кого–то другого. Как будто прощание это не для него. Но он не отвел взгляда. Не шутил, не делал жестов, не обнимал. Просто стоял. Смотрел. Бесконечно серьезно, бесконечно близко. Бесконечно по родному.
— Ты уверена, что хочешь ехать одна? — произнес он наконец. Не вопрос. Просьба. Едва уловимая. Не требующая ответа, не настаивающая. Почти как дыхание, а не фраза.
Шард усмехнулась. Коротко, но без привычной колкости. В этой усмешке не было игры. Была только усталость, принятая, прожитая.
— Я всегда все делаю одна. Это ты должен был запомнить первым. —
Он кивнул едва заметно. Да, он знал. Ее походка – прямая, упругая, будто под ней не перрон, а ветреная тропа. Ее тяжелые ботинки, кожаная куртка, волосы, пахнущие дождем и любимыми клубничными конфетами. Ее глаза – пепельные рубины, горящие вызовом. В этих глазах всегда было движение. Как у огня. Как у птицы перед взлетом.
Леветайн запоминал ее не потому, что хотел, а потому что иначе было бы невыносимо. Его натренированные руки, точные, привыкшие к ювелирной огранке, к сохранению хрупкого, сейчас дрожали. Он хотел коснуться ее лица. Но не позволял себе. Слишком легко разбить то, что уже и так на грани.
— Напиши мне, — сказал он. Почти шепотом. — Если захочешь. Или, если не сможешь не писать. — Шард отвела взгляд, и на мгновение ее плечи опустились.
— Может быть, я вернусь. Когда–нибудь. —
— Я подожду. —
Он не клялся. Не звучал отчаянно. Это было сказано, как факт. Как то, что не требует доказательств.
Она сделала шаг ближе. Теперь их разделял только воздух. Один вдох. Его сердце билось неровно, а мир вокруг затихал. Перрон исчез, голоса растворились. Остался только он и она. Их прощание, обернутое в тепло и горечь. Леветайн смотрел на нее. Его глаза цвета холодного янтаря были ясными, спокойными, но в них пряталось что–то, что резонировало в ней. Как музыка, звучащая на грани слышимости.
Ее рука дрогнула, почти касаясь его пальцев, но в последний момент схватилась за ремень сумки. И он почувствовал это. Почувствовал ее выбор. И ничего не сделал. Он принял его.
Поезд подал сигнал. Пронзительный, как глоток воздуха после боли. Рельсы вибрировали, и эта вибрация отзывалась в его груди. Будто каждый метр – это не расстояние, а звуковая волна, ударяющая прямо в сердце. Железо пело. Больно. Звонко.
Шард отступила на шаг. Еще один. Он видел, как она запоминает его взгляд, его позу, прямую спину, сжатые кулаки в карманах, глаза, в которых нет ни мольбы, ни обиды, только безмолвное «будь». И что–то еще. Неназванное.
— Я напишу. — сказала она наконец.
— Я знаю. —
Он не сказал «я отвечу». Но она знала: он ответит. Мысленно уже пишет. Строчки, как грани, четкие, холодные, наполненные сдержанным теплом. Он будет складывать письма, будто это шлифовка камня. Каждая фраза – огранка. Иногда – засохший лист в конверте. Иногда – чек из кафе, где они бы спорили о лайме и любой другой бесполезной мелочи.
А она будет писать в ответ. Порывами, словно заклинания. Чернилами, которые вечно заканчиваются. Листы в клочья, в огонь, в карман. Письма не дойдут. Но она будет писать. Чтобы выжить. Чтобы бумага приняла боль, которую никто больше не услышит. Запах ее духов останется в конверте. Отпечаток пальца. След ногтя. Ничего и все сразу.
И даже если она уйдет, ее шаги останутся. Звук тяжелых подошв, стучащих по перрону, будто сердцебиение. Ритм, который он сохранит под ребрами, как песню.
Он слышал.
И вокзал слышал.
И даже когда поезд исчез, звук не исчезал. Он оставался внутри. Как пульс чужой боли. Как шепот, который не выкрикнуть. Он стоял долго. Последним. Все замирало, а он стоял.
Потому что пока он стоял – она была. В отблеске света, в тени, в ритме, в теплой пустоте. В письме, которое еще не написано, но уже существует. В обещании, которому не суждено исполниться, но которое будет жить. Он смотрел ей вслед, пока мог. До самого конца, пока поезд не унес ее в другое место. Не туда, где легче. И не туда, где больнее. Просто туда, где его не будет.
Comment